Этот поезд в туннеле, эта деревенская девочка, да и эта газета, набитая банальными статьями, - что же это все, если не символ непонятной, низменной, скучной человеческой жизни?..
Итак, опишем, с их голоса, все виды драматической поэзии. Если драматическое произведение писано шестистопными рифмованными ямбами с пиитическими вольностями (необходимое условие!..
озьми, всякая называется "То да се -- 2000", норовя внушить мысль, что она де посвящена наиважнейшим вопросам, рассмотрение которых невесть почему было отложено на целую тысячу лет..
Через несколько времени толстая парусина подалась, и он высвободил указательный палец. Тогда дело пошло скорее. С совершенно невероятной для здорового человека ловкостью и гибкостью он развязал сзади себя узел, стягивавший рукава, расшнуровал рубаху и после этого долго прислушивался к храпению сторожа. Но старик спал крепко. Больной снял рубаху и отвязался от кровати. Он был свободен. Он попробовал дверь: она была заперта изнутри, и ключ, вероятно, лежал в кармане у сторожа. Боясь разбудить его, он не посмел обыскивать карманы и решился уйти из комнаты через окно. Была тихая, теплая и темная ночь; окно было открыто; звезды блестели на черном небе. Он смотрел на них, отличая знакомые созвездия и радуясь тому, что они, как ему казалось, понимают его и сочувствуют ему. Мигая, он видел бесконечные лучи, которые они посылали ему, и безумная решимость увеличивалась. Нужно было отогнуть толстый прут железной решетки, пролезть сквозь узкое отверстие в закоулок, заросший кустами, перебраться через высокую каменную ограду. Там будет последняя борьба, а после - хоть смерть. Он попробовал согнуть толстый прут голыми руками, но железо не подавалось. Тогда, скрутив из крепких рукавов сумасшедшей рубахи веревку, он зацепил ею за выкованное на конце прута копье и повис на нем всем телом. После отчаянных усилий, почти истощивших остаток его сил, копье согнулось; узкий проход был открыт. Он протискался сквозь него, ссадив себе плечи, локти и обнаженные колени, пробрался сквозь кусты и остановился перед стеной. Все было тихо; огни ночников слабо освещали изнутри окна огромного здания; в них не было видно никого. Никто не заметит его; старик, дежуривший у его постели, вероятно, спит крепким сном. Звезды ласково мигали лучами, проникавшими до самого его сердца. - Я иду к вам, - прошептал он, глядя на небо. Оборвавшись после первой попытки, с оборванными ногтями, окровавленными руками и коленями, он стал искать удобного места. Там, где ограда сходилась со стеной мертвецкой, из нее и из стены выпало несколько кирпичей. Больной нащупал эти впадины и воспользовался ими. Он влез на ограду, ухватился за ветки вяза, росшего по ту сторону, и тихо спустился по дереву на землю. Он кинулся к знакомому месту около крыльца. Цветок темнел своей головкой, свернув лепестки и ясно выделяясь на росистой траве. - Последний! - прошептал больной. - Последний! Сегодня победа или смерть. Но это для меня уже все равно. Погодите, - сказал он, глядя на небо: - я скоро буду с вами. Он вырвал растение, истерзал его, смял и, держа его в руке, вернулся прежним путем в свою комнату. Старик спал. Большой, едва дойдя до постели, рухнул на нее без чувств. Утром его нашли мертвым. Лицо его было спокойно и светло; истощенные черты с тонкими губами и глубоко впавшими закрытыми глазами выражали какое-то горделивое счастье. Когда его клали на носилки, попробовали разжать руку и вынуть красный цветок. Но рука закоченела, и он унес свой трофей в могилу.
... Of course, Sir Charles didn't believe a word of it; but his curiosity was roused; he wished to see and judge for himself of the wonderful thought-reader.
"What would be his terms, do you think, for a private seance" he asked of Madame Picardet, the lady to whom the Seer had successfully predicted the winning numbers.
"He does not work for money," Madame Picardet answered, "but for the good of humanity. I'm sure he would gladly come and exhibit for nothing his miraculous faculties."
"Nonsense!" Sir Charles answered. "The man must live. I'd pay him five guineas, though, to see him alone. What hotel is he stopping at?"
"The Cosmopolitan, I think," the lady answered. "Oh no; I remember now, the Westminster."
Sir Charles turned to me quietly. "Look here, Seymour," he whispered. "Go round to this fellow's place immediately after dinner, and offer him five pounds to give a private seance at once in my rooms without mentioning who I am to him; keep the name quite quiet. Bring him back with you, too, and come straight upstairs with him, so that there may be no collusion. We'll see just how much the fellow can tell us."
I went, as directed. I found the Seer a very remarkable and interesting person. He stood about Sir Charles's own height, but was slimmer and straighter, with an aquiline nose, strangely piercing eyes, very large, black pupils, and a finely-chiselled, close-shaven face like the bust of Antinous in our hall in Mayfair. What gave him his most characteristic touch, however, was his odd head of hair, curly and wavy like Paderewski's, standing out in a halo round his high white forehead and his delicate profile...
